Учись и протестуй: Неспокойный 1968 год в кино
В повторный отечественный прокат вышли культовые «Мечтатели» Бернардо Бертолуччи. Рассказываем про эту и другие значимые картины о студенческих волнениях 1968 года.
Главный фильм о студенческих бунтах 1968 года — живой памятник и событиям, и эпохе. Выросший в той же среде, что и герои фильма, Бернардо Бертолуччи смог показать революционность «мая любви», балансируя на грани фола, собирая сюжет из общих мест и штампов. Случайная встреча застенчивого американца и французских студентов-бунтарей в Париже, «новая волна», кино, свободная любовь, Мао, левые идеи — все эти элементы он оживил, сделал настоящими. Кино — это не дым в кинотеатре, а образ жизни, старательное копирование сцен из любимых картин. Левые идеи — лишь классные книжки, с которыми так прикольно ходить по улицам, раздражая стариков. А свободная любовь в «Мечтателях» и вовсе оказалась свежее, чем когда-либо.
В начале XXI века трудно было найти подростка, который бы не офонарел от крупного плана влагалища на весь экран, от фантастической красоты танцев девушки-змеи Евы Грин, от порочной привлекательности юного Луи Гарреля и не оценил бы отвагу американца Майкла Питта, нырнувшего в эту рискованную огненную затею. Бертолуччи не просто рассказал о молодости. Он вернул к жизни дух свободы в век 9/11, терроризма и кнопочных мобильников.
События 1968 года в Париже были круто замешаны на кино. Бунтари смотрели фильмы, требовали фильмов, копировали фильмы в поведении, в повседневных практиках. Да вон Каннский фестиваль сорвали — не без помощи старших товарищей во главе с Франсуа Трюффо. Каждый снял хоть что-то об этом безумном времени. Годар возвращался раз за разом к тем же образам. Трюффо зафиксировал протесты в «Украденных поцелуях», Эсташ построил вокруг них «Мамочку и шлюху», Шаброль — «Нада». Но едва ли не первым, кто взглянул на эти события не как на фактуру, а как на факт, на историю, стал итальянец Этторе Скола.
В своем новаторском, без единого слова фильме-концерте «Бал» он эффектно встраивает протесты в историю Франции и Европы XX века, которая проносится перед зрителем в четырех стенах захудалого танцевального зала. Образ найден емкий, хотя не без цинизма. В клуб запрыгивают молодые люди, слушающие Michelle Джона Леннона, и легко, парой движений превращают его в сквот. Удобное, адекватное себе пространство. Но только чтобы исчезнуть, а клуб вернуть в прежнее состояние.
Старший современник Годара и Трюффо Луи Маль глядел на события 1968 года тоже без восторга и очарования, вполне цинично. И на экран их вынес, выждав драматичную паузу, спустя 20 лет. В «Милу» нет ни секса, ни наркотиков, ни рок-н-ролла. Даже Парижа нет — действие происходит в провинциальном захолустье, куда семейство главного героя съезжается на похороны бабушки.
Только прощание получается смазанным, потому что далеко за лесами бунтуют студенты. «Вся власть воображению», — кричали они, и воображение оказалось всевластным. Сознание мещан дорисовывает новости, превращает студентов в карбонариев, а беспорядки в апокалипсис. Даже гробовщики объявили забастовку и не желают нести бабушку на погост. Ужас перед «коммунистами», «леваками», «геями», «наркоманами», «проститутками» превращает жизнь героев в дикий абсурд, выбивает почву из-под ног. И желчный Маль оставляет персонажей вовсе дикарями — снимает с них всю шелуху цивилизации, превращает их в запуганных зверей, которые прячутся в лесу от самостоятельно выдуманных пугалок.
Тема французского бунта реактуализировалась в начале нового века силами Бертолуччи и его «Мечтателей». Мальчики выросли и захотели вспомнить молодость, тем более что такие мемуары нынче в цене. Отец Луи Гарреля Филипп Гаррель помоложе Бертолуччи, в 1968-м ему было 20. Когда его сын стал узнаваемой глобальной звездой после «Мечтателей», пазл сложился — и Гаррель-старший тоже пустился в воспоминания.
«Постоянные любовники» собраны примерно по той же инструкции. Амур, тужур, либерте, эгалите, фратерните. Где-то фоном к молодости гремят пожары, на полу «Одеона» раскладывают голые тела, хороший парень — парень с коктейлем Молотова. Но это всё только декорации, идеальные для такого спектакля, как юношеская любовь, одновременно пылкая и быстрая. Красавцы Гаррель и его экранная партнерша Клотильд Эсме завораживают не меньше троицы случайных любовников Бертолуччи. Основная ставка делается не на яростную революционность, а на чистую лирику. Рядом с колючим Бертолуччи Гаррель — автор сладкоголосой баллады о первой любви. Каковой «Любовники» и оказываются — что называется «доброе кино».
На этой «постмечтательной» киноволне выше всех или просто оригинальнее поднялся Оливье Ассайас. Он не говорит о самих студенческих бунтах — действие происходит уже после их окончания. Он не показывает в полный рост революционность событий и конфликты поколений. Ассайясу куда интереснее следить не за событием, а за следом, который оно оставляет в жизни людей, стран, языков: вот этот хвост кометы и пролетает в «Что-то в воздухе» перед носом у зрителя.
После бунтов жизнь не меняется, у революции нет конца, и герои Ассайяса продолжают требовать перемен. Так они ищут себя, меняют мир, строят собственную историю. Едут из Франции в Италию, где уличные бои, противостояние неонацистов с антифашистами, а радикальные террористы крадут чиновников прямо на улицах. Ищут то ли покоя и вдохновения, то ли ярости и свободной любви. А находят себя. Звучит так, как будто Ассайяс — мудрец, но не стоит заблуждаться. Экшен тут тоже есть — самый главный, замешанный на характерах. Постановщику удалось выйти за рамки общих мест и замусоленных образов. О революции не кричат лозунгами и плакатами, а спокойно, немного иронично показывают, как она меняет сознание поколения и помогает его представителям построить свой персональный рай.
Киношники творят мифы, есть у них такой грешок. Один из подобных мифов: будто весь 68-й — это сплошь Париж. Наводненный сексом, Сартром, тонущий в дыму слезоточивого газа и горящих сигарет. Грош цена была бы явлению, которое сосредоточено в одной точке. Полыхало везде. В СССР восемь диссидентов восстали против агрессии своей страны и устроили демонстрацию на Красной площади. В Японии горели студенческие кампусы. В Бразилии и Аргентине требовали нового мира. В соседней Германии тоже было жарко. Там вообще чуть не убили лидера оппозиции Руди Дучке.
В фильме Ули Эделя, как и у Ассайяса, 1968-й — время не действия, а рождения, точка отсчета. Немецкие студенты, энергичные бунтари, требуют вышвырнуть к черту засидевшихся в своих креслах стариков, нацистских приспешников. Они хотят, чтобы их представляли, они хотят независимости для себя и своей страны. Их не слышат, и тут происходит резкий поворот — они превращаются в террористов и убийц, громят редакции, покупают оружие, сеют смуту, водят дружбу с ближневосточными радикальным исламистами. Так, шаг за шагом, те, кого не слышат, становятся опасной и страшной преступной бандой, которую невозможно ни поймать, ни обезвредить. Фильм вышел уже больше десяти лет назад, но история всё еще не закончилась: пару месяцев назад в Баварии была арестована очередная участница группы Баадера, которая все эти годы жила под чужим именем.
Чем романтичнее и красочнее легенды, чем чаще их пересказывают, тем сладостнее соблазн разрушить иконические образы героев. Оскаровский лауреат Мишель Хазанавичус, автор «Артиста», снял уморительный скетчком про святое божество французской культуры, Жан-Люка Годара, на фоне священного же события. Получилось смешно, точно и остроумно.
Здесь Годар в исполнении Луи Гарреля (опять он!) — не лидер, а ведомое создание, игрушка в руках судьбы и истории. Известный и популярный, он не знает, куда дальше двигаться, как еще порубить в лапшу пленку, как еще подразнить обывателя. А тут — какая удача! — студенты хотят перемен. Только стареющему очкарику с ними на самом деле не по пути. В зеркале он видит себя Дзигой Вертовым, но на деле уже грузный, с брюшком, плешивый представитель старшего поколения. Демонстрации кончаются только разбитыми очками, пикировки со скучными «папашами» больше похожи на ленивые потасовки в универсаме, а свободная любовь хороша на словах: в случае чего присущую от природы ревность и мнительность куда девать? Если драматургия — это электричество между человеком и средой, временем и героем, у Хазанавичуса классно получилось. Если нет — всё равно неплохо: так им и надо, бунтарям, чтобы не ленились.
Парадокс: протесты 1968-го начались не в Париже, а в Штатах. Перемены, которые этот год принес в страну, здесь были заметнее некуда, к тому же Америка — синоним кинематографа. И все-таки французские коллеги смогли создать миф об этой точке своей истории, а американские коллеги так и не собрали канон из осколков фактов и явлений. Да, приходил Форрест Гамп к Белому Дому, говорил в микрофон, тусовался и с хиппанами, и с «черными пантерами». Но все эти явления — борьба за права темнокожих, «лето любви» — были такими большими и длительными в Штатах, что сам по себе 1968-й остался только страницей в календаре, но никак не главной точкой в истории.
Единственный в своем роде фильм о 1968 годе от начала до конца — «Процесс над Чикагской семеркой» Аарона Соркина. В Чикаго в 1968 году респектабельные ястребы войны начали готовиться к выборам, победе Никсона, продолжению войны во Вьетнаме. Молодые люди пытались им сказать, что не рады съезду террористов и напыщенных индюков. За что всех повязали и разогнали, прежде устроив побоище. Случайную семерку посадили — и попытки оправдать этих жертв государственного террора составляют весь сюжет фильма. Казалось бы, противостояние неравное: за судьей статус, деньги, связи, власть (вон даже Никсона переизбрали). Единственный союзник граждан кандидат-демократ Роберт Кеннеди убит. Но семерка фриков вступает в борьбу с этой стабильной и крепкой системой, которая с каждой секундой выдает свою слабость. Вся ее мощь и сила напускные. Судья даже троллинга вынести не способен — да чего там, он элементарно колкости подсудимых не расслышит. У этих всемогущих и вечнозеленых челюсти вставные, глаза не видят, руки не работают. Всё, на что они способны, — мелкие пакости, хитроумные комбинации («ах, какой я сообразительный!»). Победить их трудно, но можно показать всему миру, какие это жалкие и мелочные создания. Можно зарезервировать им место на свалке истории — там их давно ждут.