Якутская драма «Белый пароход»: Шаманка, лед и мужчины в спячке

В прокат выходит драма «Белый пароход» — проект мечты клипмейкера и режиссера видеопоэзии Инги Шепелёвой. Рассказываем, какой получилась эстетская сказка о столкновении — или скорее попытке разойтись без жертв — двух культур.

«Белый пароход» плыл на большой экран около 15 лет, постепенно видоизменяясь. Сперва Шепелёва написала повесть о трудных отношениях якутской хормейстерши и заброшенного на Север столичного директора музыкальной школы-интерната для одаренных детей. После текст превратился в сценарий для короткого метра на ту же тему, затем — для полного. Главное, впрочем, в этой истории осталось неизменным: учительница пения Марта (Элла Соколова) годы напролет не без романтических причин поет и поет титульную песню Ларисы Мондрус со школьным хором, а управленец Олег (Александр Кошкидько) сперва пытается выкорчевать этот пережиток советской программы, а после что-то про себя понимает.

Видеопоэтическую оптику Шепелёва приносит в свой полнометражный дебют не расплескав. В попытках наладить диалог ее персонажи декламируют монологи, на морозе разделяющиеся на строки с интуитивным стихотворным размером, — тут кивок «Северному ветру» Ренаты Литвиновой. Визуальные рифмы разложены по полутора часам плотно и, может показаться, избыточно — но, начав говорить аллегориями, стоит идти до конца. «Беседуют» трельяжи, в которых одиноко отражаются главные герои; красный занавес становится и сорванным советским флагом, и ручьем крови, и алым нарядом имени новой жизни героини; ледяное заклятие и замораживает по одному стаканы, и — так же по одной — пробуждает задремавших девушек.

Базовая триада цветов «черное — красное — белое» в палитре фильма дополнена нарочитым зеленым всё видевших и безответных спатифиллумов и хлорофитумов в коридорах музыкальной школы. Играя на этих известных контрастах, доминантным Шепелёва делает красный во всех его оттенках: красный занавес, красные колготки хористов, его красный галстук, ее красный костюм. У Сергея Параджанова в «Цвете граната» поэт Саят-Нова снимал мирскую красную одежду и перебирался в черную рясу, оставаясь в монастыре; здесь в одной из самых важных сцен герой облачится в красное, чтобы занять наконец свое место в белом безмолвии, где звучит на повторе песня Мондрус.

К слову, «Белый пароход» певица Мондрус записывала с эстрадно-джазовым оркестром Вадима Людвиковского для позабытой кинокомедии о вреде (и неизбежности) тунеядства и пьянства «Опекун» Альберта Мкртчяна (1970). И если старый вариант песни — это полнокровный курортный свинг, то версия 2025 года превращается в северный напев и цепляется к уху с тем же безнадежным оптимизмом, с каким после «Груза 200» из головы не вытравить «В краю магнолий».

Мужчины в мире «Белого парохода» или совсем юны и полуспят, убаюканные главной героиней-шаманкой, или, как блаженный и внимательный уборщик Федот, сновидствуют, предупреждают других. Сюжет двигают женщины: соглашаются или не соглашаются с происходящим, запускают по колесу года вместо праздника весны день начала судоходства, передают важное, танцуют друг с другом под саха-кавер на Джо Дассена. Бодрствующий мужчина тут один, да и того вот-вот приморозит минус пятьюдесятью, действительно царившими на съемках и узнаваемыми в кадре любым, кто хоть когда-нибудь видел Русский Север.

Морозная история о навсегда раненном сердце при всём этом не лишена юмора — в сцене общения с покойным возлюбленным Марты Шепелёва остроумно цитирует «Донни Дарко», а отчетные концерты в выхолощенных актовых залах и патетические речи местных функционерок веселят не хуже, чем в недавних «Каникулах».

Женское царство и мрачноватая фольклорная карнавальность фильма отсылают к еще одному полнометражному дебюту последних лет — «Дочери рыбака» татарской художницы Юлдус Бахтиозиной. Та, кстати, снимает спустя пять лет второй полный метр с симптоматичным названием «Начало травмы».

От моста лейтенанта Шмидта в Петербурге в финале фильма «Про уродов и людей» отплывают на пароходике на Восток сиамские близнецы Коля и Толя со своими тревожными клетчатыми чемоданчиками. Для съемок, вспоминала впоследствии художница по костюмам и вдова режиссера Алексея Балабанова Надежда Васильева, случайно выбрали место, откуда в 20-е годы XX века отчалил «философский пароход». Пароход Шепелёвой не философский, а ископаемый. Он появляется в кадре буквальным физическим остовом заброшенного и потерпевшего крушение судна, к которому директор приходит, как к древнему божеству, когда Марта-шаманка обращается к своим богам у ритуального дерева.

Этот пароход причалил в мир фильма так давно, что врос в пейзаж, стал частью обыденности, его прибытие и низвержение перестали быть и победой, и бедой. Так — к боли одних и облегчению других — истории освоения земель неизбежно теряют трагический оттенок и переходят в учебники и сказки. Русский директор и якутская земля перестанут воевать, сблизятся и установят контакт… Но до сих пор не соединятся.