Это знает моя свобода: Какими были 1990-е (судя по кино)

Это десятилетие одновременно учило любить и стрелять, мечтать и считать, выбирать и платить. Мы собрали истории, в которых 90-е раскрываются разными голосами. Читайте их как путеводитель по эпохе, где каждый фильм — не портрет, а набросок.

«Лихие» (2024) — лихие

В словаре Даля слово «лихой» имеет два основных значения: молодецкий и хваткий, но вместе с тем злой и мстительный. Сериал фиксирует эту двойственность и предлагает смотреть на 1990-е как на эпоху «лихости» сразу в двух регистрах — энергичном и разрушительном. Перед нами Хабаровский край начала десятилетия. Егерь и пасечник Павел Лиховцев, привыкший во всём полагаться на себя, вместе с сыном постепенно втягивается в орбиту крупной преступной группировки. Банда незаметно подменяет собой работу и родню, криминальное дело становится новой ответственностью, а чувство долга, которое раньше означало заботу о близких, переносится на уголовный мир.

Сериал отказывается романтизировать преступников и делает главным героем саму среду, в которой не работают общественные институты. Лихость здесь — не только удаль и проворство, но и лихолетье, когда быстрые, решительные ходы неизменно ведут к преступлению, мести, распаду семейной ткани. В результате «Лихие» показывают 1990-е не как набор эпических сюжетов пополам с бытовым хоррором, но как опыт выживания, когда смелость и ненависть постоянно меняют всё местами, а каждый выигрыш оплачивается новой потерей.

«Путешествие на солнце и обратно» (2025) — нежные

Сюжет прост и потому убедителен: мальчик Руслан растет рядом с отцом-шулером, кочует между столовыми, санаториями и чужими застольями 90-х, на бандитской свадьбе впервые влюбляется, а годы спустя пытается вернуться к этому солнечному мгновению, уже будучи подростком, разрывающимся между боксерским рингом и воронкой взрослой жизни. Это рассказ о взрослении и верности чувству в мире, где правила задают деньги и сила.

История Руслана сделана как фильм из семи глав: прошлое и настоящее соседствуют, переходя одно в другое почти без швов, криминальный ландшафт остается лишь контуром, на котором проступают любовь и дружба. Нежность — тоже способ выживания: камера держится ближе к коже, дыханию, голосам. Тут важны свет, касания, шепот, из которых и сплетается ощущение героя. Опасность не исчезает, хоть и перестает быть зрелищем, но является фоном, усиливающим ценность каждого бережного жеста. Михайлов снимает сон о времени, этакую магическо-реалистическую сказку. И 90-е оказываются нежными: временем, которое помнится теплом, даже если оно обожгло.

«Москва» (2000) — снообразные

Александр Зельдович и автор сценария картины Владимир Сорокин предлагают не хронику столицы 1990-х, а скорее сон о ней. Москва здесь — не фон и не набор реалий, а организм, который дышит неоном и роскошью. Клубная ночь тянется бесконечно, как полярная, разговоры о деньгах и власти звучат с той отстраненной ровностью и четкостью, что бывают только в сновидениях и фантазиях.

Нити сюжета — исчезнувшие деньги «нового русского», любовный треугольник накануне свадьбы, блуждания героев между клубом, гостиницей и пустынными улицами — сплетены так, чтобы не давать привычных причин и следствий. Персонажи движутся в потоке Москвы, не принимая решений, а подчиняясь ее смутной воле. Это ощущение поддерживают стилизация реплик, холодный глянец изображения и музыка Леонида Десятникова, звучащая как элегия уходящего века. Герои говорят и языком интеллигентов, и низким жаргоном, в котором очевидна криминальная суть десятилетия. В итоге в «Москве» мираж успеха обнажает отсутствующие основы этого мира, а сама столица существует для ее обитателей как красивый и беспросветный сон, от которого невозможно проснуться.

«Улицы разбитых фонарей» (1998) — родные

В 90-х этот сериал стал доказательством того, что еще не весь мир ухнул в какую-то дыру, где царят хаос и жестокость. Петербургские оперативники живут той же жизнью, что современный им зритель: тянут на себе семьи, сидят на кухне с граненым стаканом чая и возвращаются под моросящим дождем на работу, где их ждут скрипучие табуреты и стопка дел. Камера фиксирует людей, привычных к службе и дружбе. Дружба порой заменяет бронежилет и дает силы в минуты, когда снова задержали зарплату, а работы меньше не становится.

Производственная бедность тех лет неожиданно обернулась достоинством проекта. Петербург вошел в кадр таким, каким он был, без декораций и прикрас, а из документальной фактуры сложился особый народный нуар: мир дворов-колодцев соединился с буднями оперов, которые выживают благодаря тихому упорству и взаимовыручке на посту. Сериал не обещает зрителю чуда, он показывает, что порядок строится из упрямого ежедневного труда, из случайной шутки, которая снимает усталость, из рукопожатия, которое закрепляет связь. Эти герои оказались родными не потому, что безупречны, а потому, что они наши — уязвимые и настойчивые, смешные и внимательные.

«Ширли-мырли» (1995) — абсурдные

Владимир Меньшов предлагает воспринимать 90-е как карнавал: мир, где причинно-следственные связи уступают место цепи нелепостей, где всякая видимость оборачивается подменой, гримом. В качестве двигателя сюжета — гигантский алмаз «Спаситель России», бесконечно кочующий из рук в руки, превращаясь в чистый макгаффин. Важен не алмаз, а общая лихорадка наживы.

Валерий Гаркалин играет разлученных при рождении близнецов. Не зная о существовании братьев, каждый из них смотрит на остальное человечество свысока. Абсурд выступает ключевым методом диагностики эпохи: показушная национальная риторика, медийная истерика, чиновничья расхлябанность и культ денег соединяются в бешеный фарс, где логика событий постоянно уступает логике зрелища. Отсюда намеренная плоскость стилистики, скачкообразность монтажа, маски вместо проработанных персонажей. Так комедия Меньшова с успехом фиксирует травму десятилетия. Страна разговаривает сама с собой языком анекдота, а реальность выглядит как нескончаемый капустник, где всё возможно и ничто не стыдно. Именно поэтому фильм и раздражает, и притягивает: он честно демонстрирует, что в момент ценностного вакуума общество живет по законам шоу, а не разума или совести.

«Брат» (1997) — страшные

Страх в «Брате» рождается не из перестрелок, а из фигуры Данилы Багрова. Перед нами демобилизованный парень с простым, почти детским набором убеждений и очень быстрой реакцией. Он делит мир на своих и чужих, сочувствует первым и без колебаний убирает вторых. Его логика утилитарна: если надо, он идет и делает, не тратя время на размышления и разговоры. Именно эта ясность притягивает и пугает: зритель принимает ее за справедливость и вдруг понимает, что перед ним не герой, а убийца, чья мораль заканчивается на границе своего круга. Образ становится еще сложнее из-за огромной положительной харизмы самого Сергея Бодрова.

Петербург снят как выжженное пространство: дворы-колодцы, мрачные рынки, закоулки, трамвайный скрежет, коммунальные кухни, тяжелые лица. Здесь слово обесценено, диалог не спасает, люди живут на инстинктах. Данила органично вписывается в пейзаж: он помогает «своим» — бездомному знакомому или женщине, в которую влюбился, — и хладнокровно расправляется с «чужими». Минимальный бюджет, короткие сроки, живые локации усиливают ощущение Петербурга страшного фронтира, где всё решают скорость, удача и твердая рука. В финале Данила уезжает не к свету, а в Москву, в еще более просторную пустоту.

«Мир! Дружба! Жвачка!» (2020) — свободные

Лето 1993-го открывает четырем подросткам новый мир: Санька Рябинин и друзья катаются на чужих велосипедах и чужих машинах, торгуют кассетами, пробуют драку и поцелуи. Взрослые заняты выживанием, правил почти нет. Можно всё, но и расплачиваться придется самим. Сюжет последовательно проверяет границы дарованной героям свободы. Любопытство приводит их в криминальные разборки; случайная афера с кассетами оборачивается большим долгом; отвага впутывает в историю, где есть милиция и братки, кражи и предательство. Первый сезон держится на энергии открытия: солнце, двор, музыка, уличный ритм. Дальше романтика закономерно тускнеет, и каждая радость оказывается прикручена к цене. Ссорится семья, подводят свои, всякий выбор разделяет друзей на тех, кто решился, и тех, кто отступил.

Свобода по сериалу — это шанс стать собой, когда всё перестроилось и будущего еще не придумали. К финалу свобода перестает быть бесконечным воздухом, которым можно постоянно подпитываться, и становится повседневной практикой — требованием от себя ответственности.

«Аутсорс» (2025) — циничные

Сериал задает простой и неприятный вопрос: если в 1990-х приватизировали всё, почему нельзя приватизировать право на смерть и справедливость? 1996 год, Елизово на Камчатке, до введения моратория на смертную казнь остаются месяцы. В тюрьму особого назначения приходит надзиратель Константин Волков, который искренне считает, что родственники жертв имеют право на личную расплату. Идея быстро превращается в схему, исполнение приговоров передают на сторону, вокруг Волкова собирается компактная команда из таких же уставших людей с долгами, детьми и другими проблемами. Казнь становится услугой по прайсу, а потом и привычкой.

«Аутсорс» делает 90-е понятными именно через эту оптику. Это не случайная жестокость и не сплошная безысходность, это спокойная, отточенная циничность. Принципы? Что это такое? 90-е в сериале — время, когда закон был слишком слаб, чтобы удержать человека в границах приемлемого, а рынок оказался достаточно силен, чтобы назначить собственную цену всему.