Это не порча, это кокаин! — «Клон», эпичное бразильское guilty pleasure про любовь с абстинентным синдромом

В начале XXI века мыльная опера «Клон» сводила с ума не только Бразилию, но и Россию. Пытаемся разобраться, что собой представлял некогда культовый сериал.

Марокканка полюбила бразильца, а бразилец полюбил марокканку, но их разлучили. На 250 серий. А еще там взаправду был клон.

Как объяснить, что за вычуру, что за прекрасный вздор на пороге нового века сотворили Глория Перес и Жайме Монжардим? Перес два года осаждала дирекцию сети TV Globo (достопочтенного поставщика бразильских мыльных опер на телеэкраны по всему свету), а та пыталась куда-нибудь от греха подальше отодвинуть ее курьезный сценарий. Видимо, даже для Globo, выпустившей 60 вечерних теленовелл, история казалась из ряда вон. Наконец, сценаристка всё же добилась своего, и проект запустили, но два подряд назначенных режиссера, даже не приступив к съемкам, проявили благоразумие и сбежали. Зато Монжардим вызвался сам, едва дочитав синопсис. Сказал: «Это судьба».

Как объяснить, что «Клон» — это чудовище? Настоящая, самая что ни на есть латиноамериканская мыльная опера, какими их любят и презирают, но только начинается она с танца живота, а заканчивается групповой психотерапией. Начинается с соли в пахлаве, а заканчивается кокаином в грудном молоке. Восточная сказка, за которую Перес получила награду от ФБР — за вклад в борьбу с наркотиками. Там взаправду был клон. И девочка-наркоманка.

Девочку звали Мел, она попробовала вещества как раз где-то в середине сериала, после чего жар страстей мутировал в абстинентный синдром. И посреди шикарных декораций теперь бродило это маленькое изломанное чудище, чешущее маленький воспаленный кокаином нос. Под конец сериала ее мама, Маиза Феррас, пришла на сеанс к психологу. Она попыталась было рассказать, как их жизнь превратилась в ад. Пришлось вернуться в самое начало.

А в начале был доктор, ученый-генетик Албиери. Он работал в репродуктивной клинике в Рио и клонировал телят для предприятия магната Леонидаса Ферраса. Когда-то Албиери был семинаристом, но потом «поссорился с Богом». Он не мог смириться с двумя вещами: с тем, что люди умирают, и с тем, что мир еще не рукоплещет его гению. Поэтому мечтал клонировать человека. У Албиери был лучший друг, марокканец Али. Как правоверный мусульманин, тот считал, что всё в руках Аллаха.

Еще были два близнеца, сыновья Леонидаса: Диогу, любимый крестник Албиери, и Лукас, никому не нужная тень Диогу. Лукас хотел быть ни на кого не похожим, поэтому нервничал из-за рубашек и работы в папиной компании и перебирал два аккорда на гитаре, веря, что станет музыкантом. Была красавица-мусульманка с буйными кудрями и странным нефритовым именем Жади. Племянница Али, она выросла в Рио, но осталась сиротой, вернулась в дом дяди в Фесе, встретилась там с Лукасом, который как раз был в отпуске, и единственная в мире обратила на парня внимание. Дядя поспешил выдать ее замуж, но поздно. Жади уже решила, что Лукас — ее судьба, отдалась ему в живописных развалинах и обеспечила зачин на 20 лет мелодрамы.

Была Иветти, невеста Леонидаса-Львеночка. Для нее жизнь — это секс, секс и праздник, поэтому она случайно переспала с Диогу прямо в холле марокканской гостиницы. Была нежная Латифа, кузина Жади, влюбленная в мысли о семье и доме. Были братья Мустафа и Саид, женихи Латифы и Жади. Была их старшая сестра Лара Назира — она спалит всех в пламени ада, если в ее жизни не появится мужчина. Была Деуза, чернокожая маникюрша-танцовщица. Больше всего она хотела родить ребенка и решилась на искусственное оплодотворение. Была служанка Зорайде — ей, бедняжке, придется весь сериал разгадывать по кофейной гуще перипетии сценария. Была, наконец, юная Маиза, девушка Диогу, полная надежд.

Всех не перечислишь и все, разумеется, фатально связаны.

Вначале были пляжи Рио-де-Жанейро, пески пустыни, лабиринты Феса, караваны, страстные струи фонтанов, пестрые ковры, золото, шелковые платки, клятвы, измены, любовный лепет, музыка, танцы, проклятия, снова танцы и снова проклятия, диспуты о Боге и человечестве, предательства, молитвы, конференции, похоронные обряды, целые подносы восточных сладостей и 32 яйцеклетки. И это только за шесть серий.

В седьмой же все наконец добираются до настоящей завязки: Диогу, рассорившись с отцом, разбивается на вертолете в пути на вечеринку по случаю дня рождения Маизы, после чего начинает тенью кружить над героями. Леонидас превращает дом в музей. Лукас бросает Жади. Жади выходит замуж за Саида. Доктор в припадке отчаяния берет яйцеклетки Деузы и создает в ее животе своего Монстра, клона Лукаса, нового близнеца по имени Лео. А Маиза выходит за Лукаса, за тень Диогу, и 20 лет спустя с этого момента начнет рассказ бедному психологу.

На самом деле в начале было ТВ 1990-х. В 1996-м там мелькали отголоски войны в Персидском заливе (США проводили в Ираке операцию «Удар в пустыне»), рябили обрывки нескончаемых мыльных опер и блеяла новорожденная Долли, клонированная овца. Перес как раз подумывала над новым сценарием. Она уже немного воспряла после жестокого убийства дочери, актрисы Даниэлы Перес (в 1992-м супруги Гильерме де Падуя и Паула Томас, партнеры Даниэллы в мыльной опере ее матери, в каком-то лесопарке 18 раз ударили девушку ножом в грудь). И по-прежнему находила спасение в работе.

Сценарий был готов в 1999-м, а первая серия вышла 1 октября 2001-го, меньше чем через месяц после теракта 11 сентября. Продюсеры боялись провала, в том числе поскольку «исламизмом» стало всё, что касалось ислама, а в «Клоне» через слово цитировали Коран. Но опасения не подтвердились. Страна за страной покупали права на показы, а туристические агентства только поспевали отправлять фанатов в Марокко.

Любые теленовеллы чреваты сюрреалистской абракадаброй (Рауль Руис в «Блуждающей теленовелле» ничего ведь не придумал). А «Клон» и родился из телебреда 90-х, когда Перес решила, что вполне возможно на одном дыхании, танцуя и заливаясь слезами, рассказать сказку о генной инженерии на стыке бразильской и арабской культур.

Так, чтобы одной из главных интриг сюжета стала встреча дяди Али с Албиери и взрослым Лео в тех самых любовных развалинах, где несчастный дядя уже со всеми основаниями завопил бы на доктора: «Ты бросил вызов Аллаху!» Так, чтобы Жади, встретив второго (господи!) Лукаса, наверняка бы решила, что грядут последние времена. Так, чтобы эту мыльную оперу довести до судебной драмы, где будут с адвокатами выяснять, кто для клона может считаться папой и мамой.

Когда съемки начались, на них не экономили. Мол, если уж бред, так пусть он будет роскошным. Это был один из самых дорогих, если не самый, проектов Globo. Поэтому группа могла позволить себе снимать в реальном Марокко, а потом отстроить в Бразилии внушительные павильоны, где, используя по 20 фильтров, операторы добивались хотя бы воспоминания о цветах марокканской жары. Скупали всё, что попадалось, на базарах и барахолках, заполняли декорации воображаемого Востока, устраивали из каждого кадра карнавал. Поэтому и у героев чуть что — затевалась какая-нибудь «арабская ночь». И все, кто смотрел хоть раз хоть глазком, точно запомнили решетчатый свет, ослепляющие декольте под хиджабами, блеск камней и бисера, танцы со шпагами и всполохи огней.

Восточные напевы и призывы муэдзина перебивались поп-хитами, ритмами бразильского танца пагоде и мелодией «Урга» Эдуарда Артемьева. Что Марокко, что Бразилия, что дома богачей, что улицы бедняцких районов — всё через край сочилось экзотикой, дорогой или нищей. Как говаривала женщина-вулкан донна Одетти, глотательница огня из Сан-Кристована: «Каждую секунду — вспышка».

А каждую секунду, свободную от вспышек, герои спорили об Аллахе и Христе, традициях и прогрессе, обычаях и законе, вине и наказании, теле и духе, бессмертии и «запахе смерти, который должна ощутить каждая живая душа». Только об этом и говорили. Уж как могли.

Ловушка сценария, заставляющая персонажей мыльных опер ходить кругами в поисках развязки, изначально объяснялась мусульманским фатализмом. «Мактуб», твердила Жади, «судьба», всё предписано. Но каждый человек сам выбирает, как поступить, хоть Создатель и знает всё наперед. А так как все со всеми фатально связаны, то за ошибки одних платят и остальные. Всё, что происходило в сериале, как правило, было «несправедливо!». Здесь все поголовно верили в Бога, все, не только Жади, рассуждали о своем месте в сценарии исключительно в терминах судьбы и никак не могли определиться, «смиряться под ударами иль оказать сопротивленье». И общее солнце палило над Фесом и Рио, пока они качали эти качели.

Уже к завязке не осталось шансов решить, кто тут хороший, кто плохой, кто прав, кто виноват, кому больше больно и чей сюжет важнее. А время всё шло и шло, и всем приходилось как-никак уживаться друг с другом хотя бы до завтра.

Любовный жар не отличался от испарины родильных мук, а дети рождались в крови на таких же кроватях, где спали супруги, счастливые или не очень. Любому ребенку тут радовались, как чуду, хотя он тоже вырастет и, когда он вырастет, у него тоже всё будет несправедливо, а потом он умрет, так уж заведено. У каждого было время и на то, чтобы взорваться, и на то, чтобы успокоиться. Испарина высыхала, и буйная мелодия вдруг раз — и как-то стихала. Умиротворялась. И можно было печь сладости. И танцы со временем становились всё печальнее и веселее.

Время, самое бессмысленное, самое продажное, что есть в мыльной опере, вдруг стало обретать характер и волю. Это были тысячи лет, глядящие на Албиери глазами египетских сфинксов, и неуловимые взгляды в камеру, которые бросали марокканцы, занятые своими делами летом 2001-го. Безвременье ночи, когда Жади омывала на кровати голое тело своей умершей мамы. И моменты бесцельной радости. Песок, поглощающий годы сюжета, и сгущенные секунды чьего-то молчания. Длинноты слишком общих и слишком крупных планов. И время, за которое выросли Мел и Лео, порождения мира «Клона», дети его фантасмагорий.

Мел была будто бы заражена чужими страданиями и не способна пережить несправедливость. Поначалу ее тоже призывали «подождать до завтра», когда что-то шло не так, но она не верила, что наступит «завтра». Большую часть времени она воплощала собой чистое исступление, хаос клинической депрессии, ужас перед жизнью. Кто видел эпизод, где Мел впервые увозят в клинику, не забудет тот вопль.

Мактуб, красивый фатализм, выродился в наркотическую тюрьму. Свободное время, дарованное героям на споры и веселье, — в потерянное время накачанных подростков, блуждающих по пляжам и обочинам. Мел тоже вышла замуж, и ее любимый муж Шанди тоже обнимал ее в постели, бессильный перед ее забытьем. В страданиях больше не стало ни цели, ни красоты.

Всю вторую половину сериал прошивали анонимные рассказы реальных людей, проходящих лечение от наркомании. Пока они говорили, в кадре были только их губы и глаза. Кроме того, один адвокат-наркоман Лобату на сеансах психоанализа комментировал происходящее на правах резонера. Долго, подробно, обстоятельно. Времени-то было полно.

С судьбой теперь боролись, как с неизлечимой болезнью, лишь бы только войти в ремиссию, успеть попросить прощения у тех, кого обидел, выжить и по-настоящему выспаться. Пытались разорвать фатальные связи, как созависимость. И у героев впервые появился шанс на развязку. Лео как раз бродил тут рядом, по чужим сюжетам, то ли человеком, то ли фантастическим допущением — персонажем-отражением, «свободным от первородного греха». Воплощал собой идею, что жизнь нельзя прожить заново, но время и прошлое можно простить.

И не то чтобы в какой-то момент закончился праздник. Наоборот, всё самоценнее становились танцы, матчи, свадьбы, песни и особенно сказки — уже как чистая игра, как отдушина. Для чего еще устраивать бразильский карнавал, как не для того, чтобы увидеть мактуб в перьях и в блестках. И по-прежнему в крови рождались дети — и им радовались, как чуду.

Летом 2002-го в Бразилии прошли последние трансляции «Клона», и он отправился в путешествие по телевизорам 101 страны. С тех пор он так и остался латиноамериканской теленовеллой, где всё чрезмерно и где в пропорции минут, отведенных на счастье и страдания, заложено еще и время на рекламные блоки. Остался той мыльной оперой, которая родилась из телебреда 1990-х, из запаха смерти и из желания вздора и цвета. И которую ведь не станешь никому рекомендовать к просмотру. 250, черт возьми, серий, да и просто неловко. Бразилец и марокканка, если что, обязательно поженятся.