По слухам, после премьеры «Аннетт» в Каннах зал разразился бурными и неумолкающими овациями Караксу и съемочной группе. И уже на следующий день полосы всех ведущих изданий пестрели кадрами и заголовками, посвященными большой премьере. Поток публикаций о фильме не ослабевает до сих пор, новый фильм Караска разделил российскую критику на ярых противников и таких же преданных сторонников. Разбираемся, в чем именно заключаются доводы тех и других.

Егор Беликов сразу после премьеры делится своими впечатлениями в «Афише Daily»: «Это концептуальное изложение десятилетия жизни самого Каракса, который живет в аду, мучимый самообвинениями в гибели Кати (Екатерина Голубева — актриса и жена Леоса Каракса, трагически погибла в 2011 году, — прим. ред.); он все ходит и ходит по кругу, читает прессу (действие перебивается псевдотелевизионными вставками с желтыми новостями о жизни Генри и Анны) и никогда не сможет себя простить. В финале он гримирует Драйвера под себя — сходство налицо — и сажает себя же в тюрьму, где девочка, которая до того представлялась Генри деревянной, вдруг становится живой и заявляет, что он не сможет ее полюбить — видимо, потому что слишком напоминает ему о той, что уже никогда не обнять».

Антон Долин со страниц «Медузы» рапортует из Канн: «„Аннетт" — бурлеск, кошмар, фантазия. Об этом сам фильм, в высшей степени авторефлективный, постоянно напоминает зрителю. Но условность киноязыка не мешает авторской откровенности, даже ее усиливает. И речь не о неожиданных эротических сценах, во время которых Драйвер и Котийяр не прекращают петь дуэтом. При всей ошарашивающей живописности и пронизанности романтическим духом — в титрах даже есть благодарность Эдгару Аллану По — перед нами ультрасовременная история о том, как любовь оборачивается насилием. А художественная провокация, которой творческие люди так любят бравировать, — в преступление».

Постоянный обозреватель «Новой газеты» Лариса Малюкова в своем репортаже из Канн находит для нового творения Каракса подходящую компанию: «Каракса не отпускает тема путаных любовно-вражеских взаимоотношений человека и его таланта. Кто кому принадлежит? Кто кого монетизирует? И публика — участник этой битвы, готова внимать звезде и... манипулировать ею. <...> Балансируя на грани нервного срыва, „Аннетт" взывает ко многим сюжетам от архетипических „Русалки" до „Пиноккио", угадываются интонации и „Танцующей в темноте", и „Шербурских зонтиков", и „Призрака оперы". Есть приветы Жану Виго и Мелвиллу, Джорджу Кьюкору и его драме „Звезда родилась" с негасимыми Джуди Гарленд и Джеймсом Мэйсоном. Есть самоцитаты из „Святых моторов". Глядя на милую Аннетт, не к ночи вспомнишь и злобного манекена-чревовещателя из британского хоррора „Мертвая ночь"».

После выхода фильма в прокат отзывы критиков стали более сдержанными, к примеру постоянный автор «Фонтанки» Иван Чувиляев сетует, что «Аннент» в отличие от всех предыдущих работ автора нечем нас удивить: «На основе спарксовской нехитрой аудиосказки Каракс наворотил невероятный набор трюков, смертельных и не очень номеров и парадов-алле. <...> Эти трюки работают, в общем, „на ура". Как всегда у Каракса, главный эффект „Аннетт" — погружение зрителя в фантазийную стихию свободного творчества, где нет никаких границ между вымыслом и реальностью, игрой и правдой, ролью актера и его личностью. <...> В „Аннетт" любой зритель Каракса <...> будет испытывать некоторое дежавю. Картину — при всей ее новизне — смотришь, как выступление заслуженного фигуриста. Тут он делает тройной тулуп, здесь эффектно так прыгает, повисая в воздухе. Все это филигранно, легко, радостно — но ожидаемо. Этой ожидаемости не было ни в „Моторах", ни, тем более, в очень разных предыдущих работах Каракса. Его мир — а, собственно, ради этого мира авторы и придуманы, — больше не удивляет».

Мария Кувшинова на сайте kimkibabaduk также отмечает «штампованность» сюжета и архаичность образа главной героини: «Изначально героев „Аннетт" как будто бы двое — популярный стендапер Генри (Адам Драйвер) и не менее популярная оперная певица Энн (Марийон Котийяр), но женщина в фильме полностью укладывается в стереотип о романтической возлюбленной из блатного шансона: она спасительница, она чистая, светлая, стеснительная, любящая — и погибающая от рук своего возлюбленного. Актрисе здесь нечего играть. Она максимально пассивна даже в сексе (сцена, в которой Драйвер пропевает свою реплику в процессе куннилингуса, кажется скорее неловкой, чем волнующей). Подобную героиню в голливудском проекте сегодня подняли бы на смех».

Но, несмотря на редкие возражения, большинство критиков практически единодушно признали новое творение Каракса шедевром, достойным своего мастера и долги девяти лет ожидания. Так, Василий Степанов в «Коммерсанте» пишет о магии Каракса, способного вдохнуть жизнь во что угодно: «На каннской пресс-конференции его представили не просто режиссером, а „волшебником". Еще точнее было бы назвать его шаманом, который, несмотря на суматошно-театральную структуру „Аннетт", может убедить в реальности картонных декораций, вдохнуть душу в куклу, заставить плясать под Sparks даже монитор ЭКГ и ужаснуться намеренно фарсовой смерти своих героев».

Вероника Хлебникова в рецензии на сайте seance.ru еще пристальнее всматривается в просвечивающий сквозь Адама Драйвера портрет самого маэстро: «Каракс будто бы заперся в клетке и клеит пестрые коробки из фантомных болей, вроде спичечных коробков из ассортимента исправительных заведений. „Аннетт" — громоздкая коробка с куклой внутри. Она замкнута и бесконечна, как безнадежные лестницы Эшера или вигвамы Линча. В ее внятном театре идут большие шоу, в ее аквариуме есть место цитатной буре и кораблекрушению, можно мчать на байке в закат — любая проекция по требованию на стены вашей камеры-одиночки с искусственной вентиляцией, светом софитов и закольцованным треком, где некого больше любить. Время любви, безумства и боли прошло, любовники затрахались, износились и вымерли, как и предсказывал юный Алекс Воган, дурная кровь остыла. Акустический разряд „Аннетт" не запускает сердце, его шума не слышно, его партия не написана. В фильме все отболело, кажется, это и есть хэппи-энд — знать, что и боль однажды закончится. Только кровавые всполохи эквалайзера с первого кадра предупреждают, что когда-то, до последней черты непоправимого счастья здесь плакали и пели, и город был полон музыки».