Семь апостолов: На кого повлиял Федерико Феллини

20 января исполняется 103 года со дня рождения Федерико Феллини. Не только одного из самых значительных и ярких авторов в истории кино, но и настоящего рекордсмена по части влияния и цитирования многочисленными последователями. В честь дня рождения режиссера вспоминаем тех, кто вдохновлялся его работами. 

Вуди Аллен

Аксакал американского кино начинал с того, что ловко переносил на местную почву и переосмыслял новейшие течения европейского кинематографа. Нельзя сказать, чтобы  Вуди Аллен вдохновлялся Годаром, Бергманом или Феллини, — скорее использовал их приемы для создания собственного комичного стиля. В «Бананах» он разбирал по косточкам годаровскую «Китаянку», балансируя на грани пародии. В «Любви и смерти» не щадил бергмановскую скандинавскую меланхолию и рядил ее в косоворотки и лапти. Феллини в этом смысле повезло — Аллен над ним прямым образом не издевался, колкостей в его адрес не отпускал. 

Более того — уроки одного лишь Феллини режиссер усвоил твердо и именно как азбуку, как Отче наш. В том, как он обращается со стилем своего предшественника, нет и тени иронии, всё на сто процентов серьезно. В первую очередь Аллен заимствует у Феллини самое эффектное (как и остальные авторы) — умение снимать массовые сцены, погружать зрителя внутрь круговорота жизни, выстраивать многоуровневые композиции. Самый характерный оммаж Феллини — конечно, «Звездные воспоминания». Говоря о собственном творчестве, вообще трудно оторваться от влияния автора главного фильма-автопортрета, «Восьми с половиной». А в случае с Алленом лента напичкана бесчисленными отсылками, напоминаниями, цитатами: тут и сама история режиссера в кризисе, и своеобразный нарциссизм, и попытки найти себя через воспоминания о прошлом, и эмоциональные любовные потрясения.

Менее очевидные, но неизбежные отсылки к Феллини есть едва ли не в каждом алленовском фильме. Каждый раз, когда камера любого оператора — хоть Хавьера Агирресаробе, хоть Дариуса Хонджи — отступает от героя больше чем на метр, когда в кадр попадает больше двух фигур, начинается феллиниевщина. Многоплановая композиция, которая производит на зрителя эффект броуновского движения. Будь то прогулка по Манхэттену, пробег по Ковент-Гардену в «Матч Поинте» или блуждания по Риму, Парижу или Барселоне.

Алексей Герман

С одной стороны, Алексей Герман — самый преданный ученик Феллини из отечественных авторов. С другой — никто наследие и стиль итальянца не использовал так находчиво и неординарно. 

Все-таки стиль Феллини стабильно заставляет зрителя испытать восторг перед окружающим миром, увидеть его как будто впервые и вскрикнуть: «Ого, сколько на нашей планете всякого разного!» Тут тебе и старухи всякие в шляпках, и какие-нибудь гуси с баранами, и смешные городские чудики, и у каждого своя история, свой характер. Достаточно вспомнить небольшую сцену прибытия красотки-кинозвезды в «Сладкой жизни»: там Феллини в одну панораму умещает истеричных сотрудников аэропорта, и каких-то гусаров в перьях, и смешного дядьку с гигантской пиццей наперевес.

Герман использует насыщенность феллиниевского кадра для прямо противоположного эффекта. С помощью многоплановой композиции он вызывает не восторг, а ужас, порой рвоту и тремор. В «Моем друге Иване Лапшине» камера Валерия Федосова следует за Андреем Мироновым по южной зимней хляби не чтобы показать разнообразие видов, а с бесчеловечной целью отправить зрителя по всем кругам ада. Старуха кричит вслед герою «Здравствуйте», мужичок улепетывает в туман с мешком наперевес, из того же тумана выплывает обычный зек, чтобы всадить персонажу заточку в брюхо. Ровно для того же служат сложные композиции «Хрусталева» и «Трудно быть богом». Герман взял феллиниевский инструментарий, выбил из него всю романтику и идеализм и построил на его основе свой страшный, бессмертный, осязаемый и живой мир.

Педро Альмодовар

Если большинство последователей Феллини заимствовало у учителя самый очевидный и характерный элемент стиля — многоплановую композицию, то Педро Альмодовар филигранно и очень по-своему перенял у соседа-итальянца карнавальность, пестроту образов и красок.

Тут даже не скажешь сразу, где заимствование, а где общность идей и техник. И Феллини, и Альмодовар обожают яркие, неправильные лица в кадре — автор «Восьми с половиной» наверняка бы попросил погонять у юного Альмодовара его носатую приму Росси ди Пальму (которая, например, в «Джульетте» обретает вовсе макабрические черты героини «Сатирикона»). Оба испытывают слабость к гротеску и фарсу: разве что там, где у Феллини в дело вступают клоуны и бродячие артисты, Альмодовар выпускает на арену персонажей куда более специфических, дам-тореро, танцоров, травести-артистов.

Даже когда Альмодовар снимает о самом себе, — в очевидной автобиографии «Боль и слава» или в триллере «Дурное воспитание» — он не столько пользуется инструментарием Феллини, сколько идет по пути предшественника. Он не ученик — у хулиганов гуру не бывает — а естественное продолжение феллиниевской линии кино, полной суеты, криков, истерик и порывистых жестов.

Эмир Кустурица

Вряд ли найдется в мировом кино более старательный ученик Феллини, чем дитя погибшей империи Эмир Кустурица. Он не использует приемы предшественника, не развивает их, а исповедует и проповедует. Порой кажется, что он вовсе никогда не желал знать никого и ничего, кроме одного-единственного учителя, в таком отношении есть даже что-то религиозное.

Пресловутая карнавальность разлита в фильмах Кустурицы в точности по ГОСТу: единство животных и людей в кадре, пестрые персонажи-пройдохи, среди которых нет главных и второстепенных, крутой замес из смешного и страшного, крови и хохота. Если в ранних работах вроде «Времени цыган» феллиниески были еще оптикой, с помощью которой режиссер показывал свой экзотический и странный мир, то позднее она стала превращаться уже в догму. И американская «Аризонская мечта», и особенно культовый «Андеграунд» были построены на классическом крутом замесе из трагедии и фарса, эпоса и площадного представления. Обезьяны лезут в танк, рыбы плавают по воздуху в пустыне, музыка лишь акцентирует общую карнавальность.

Догматизм же превратил в итоге мастера трагических карнавалов в пародию на самого себя. Больно смотреть, как в своих поздних вещах Кустурица тщетно пытается создать многоплановость из дешевых статистов, состряпать карнавальность из ряженых и подняться до фарсо-трагических высот при помощи мелодраматических, а порой и водевильных приемов. Если разбивать лоб, молясь на стиль одного-единственного режиссера, в один прекрасный день превратишься из его апостола в государственного обвинителя. Кому такой Феллини, к черту нужен, если он в итоге упирается в компьютерные эффекты и копеечный цирк?

Паоло Соррентино

Наравне с Кустурицей самый очевидный последователь Феллини из режиссеров последнего времени — автор «Великой красоты» и «Руки бога». Только, если югославский режиссер с языческим остервенением молится на учителя, хитроумный Соррентино придает ему современный лоск, выступает как дизайнер, а не проповедник.

В «Великой красоте» Соррентино прямо цитирует и едва ли не покадрово переснимает «Сладкую жизнь» — с поправкой на то, что и Рим больше не столица мира, и населяют его не молодые хулиганы и модники, а престарелые глянцевые писаки и почтенные галерейные дамочки. В остальном же всё остается на своих местах, лишь осовременивается, очищается от патины времени. Многоплановые композиции? Ради бога (и его руки): вот вам камера Луки Бигацци модненько, плавно пролетает над холмом Яникул. Красота, лучше, чем прогулка в финале «Ночи Кабирии»! Характерные персонажи? Сколько угодно, вернее, насколько позволит фантазия: чего стоит один любовник-старикан с голосообразующим аппаратом из «Руки бога»! Ирония, карнавальность? Любой каприз за ваши деньги: хоть ряженого Гитлера выпустить на зеленую швейцарскую лужайку в «Молодости», хоть — там же — пародийного Марадону, самовлюбленную развалину. Стиль Феллини никогда еще не был доведен до такой коммерческой, выгодной, дизайнерской формы. За что, собственно, Соррентино и любят — он в точности соответствует всем мифам, связанным с режиссером в частности и, как следствие, с европейским кино вообще. Господин оформитель свое дело знает очень хорошо.

Кристофер Нолан

Если говорить про последователей Феллини менее очевидных, то в этом ряду, безусловно, стоит упомянуть автора «Темного рыцаря» и «Начала» Кристофера Нолана. Казалось бы, что общего у мастера пестрой европейской карнавальности и мрачнюги-умника, у воплощенной латинской страстности и математической выверенности? Они вообще — Моцарт и Сальери. И тем не менее.

Нолан твердо усвоил все уроки, которые вообще могли бы ему в профессии пригодиться, и, похоже, продолжает их усваивать, расширять инструментарий. Так что в ряду его учителей всем найдется место — от Кесьлевского с его притчевым размахом до Бергмана и Кубрика. И никто здесь не будет главным.

Самое характерное заимствование — конечно, в культовом «Темном рыцаре». Мало того, что жуткий клоун с кровавой ухмылкой в равной степени происходит от персонажей Стивена Кинга и феллиниевских «Клоунов» — что-то в нем есть и инфернальное, и человеческое. Главный урок Нолан заучил на отлично: у Феллини он перенял способность погружать зрителя внутрь событий, чувствовать их, как очевидец, а не наблюдать со стороны. Не пугала бы так сцена на вечеринке с вопросом «Why so serious?», если бы камера не шла по знакомому шестидесятническому пути, не кружила среди персонажей, у каждого из которых есть сольный выход.

Алехандро Гонсалес Иньярриту

Мексиканец Алехандро Гонсалес Иньярриту, склонный к отвлеченной форме и мало озабоченный фантастическим, вместе с Альмодоваром продолжает путь, намеченный лучшими работами своего итальянского коллеги. В первую очередь в тех лентах, где он поет гимны творчеству как мукам и психоделическому опыту, а не говорит про перст судьбы и случайные совпадения. В «Бёрдмэне» и — особенно — в недавнем «Бардо». Никогда и ни у кого знакомые феллиниески — массовые сцены, карнавалы — не выглядели и не звучали так по-новому, почти неузнаваемо.

Тень Феллини встает над каждым, кто берется снимать кино про себя любимого — не избежал ее и Иньярриту. «Бардо» — это его «Восемь с половиной» только очень, очень далекий от итальянской романтики. Есть танцы, почти как в «Сладкой жизни», но они не увлекают в хоровод, а пугают (кровь стынет в жилах от этого рейва). Камера кружит в толпе, и толпа эта собрана из индивидуальностей-масок (гусары, цирковые артисты). Только эффект снова обратный: леденящий ужас от полной мертвечины, отсутствия логики и естества. Есть прямая цитата — полет режиссера. Но нет в нем ни творческого угара, ни романтики. Лишь тень без плоти, которая скользит по пустыне, каждый раз, отталкиваясь от земли, грозит не вернуться назад. «Бардо» ясно показывает: Феллини-мастера и стилиста не обойти. Без него не снять многих сцен, без его опыта не создать некоторых эффектов. Но прежнее наполнение в этих приемах больше не живет. Жизнь идет сильно дальше солнечных шестидесятых и двадцатого века с его уже смешными иллюзиями и заблуждениями.